Уважаемые ровесники! Да, именно мои ровесники, те, кому сегодня 30 или около того. Этот текст — призыв к вам, набат и рында, а также выстрел сигнальной ракеты. Подходит время нашего великого испытания, и есть повод поговорить об объединяющей нас миссии, ответственности и целях.
Я не перестаю повторять, что моё поколение особенное. Не потому что мы «не такие, как все», такой самообман скорее характерен для следующих за нами, попавших под влияние агрессивной потребительской рекламы, прививающей «исключительность» для продажи ненужных товаров и услуг. Нет, мы особенные, потому что мы дети одного из самых сложных и печальных моментов в истории страны — мы дети девяностых. Именно так, потому что ключевой период нашего становления пришёлся именно на девяностые, когда мы впервые вышли во двор и начали активно познавать жизнь. Я особо заострю на этом внимание — мы не просто пережили девяностые со всей страной, мы взрослели в этот период. И всё, что мы есть, теперь неизбежно несёт в себе его печать, даже более глубокую, чем у наших родителей. Поэтому, например, мой отец, расцвет сил которого совпал с этим временным отрезком, видит его совсем иначе, и в этом главная причина того, что у нас с ним так сильно расходятся взгляды на жизнь, страну и её будущее. Здесь я от лица своих ровесников (не думаю, что скажу что-то, что вызовет их принципиальное несогласие) немного расскажу, чем были «лихие» для нас, тогда ещё детей…
…Для меня девяностые — это нескончаемая, будто где-то зацикленная, чёрная, мокнущая под осенним дождём похоронная процессия. Я смотрю на неё из своего окна с детским ещё любопытством и страхом. В этой процессии рослые мужчины в длинных широких пальто и белых шарфах несут на руках удивительной красоты гроб. Его отмерили, пригнали по размеру, отшлифовали, покрасили и покрыли лаком в далёкой солнечной Италии за гигантские деньги. Гроб закрыт — в нём изрешечённое пулями тело местного криминального авторитета. Он только вступил в «должность», на место расстрелянного предшественника, но, как мы видим, не сумел задержаться надолго. Воров такого ранга хоронят не так уж и часто, поэтому к окнам припал не только я, а жильцы всех окрестных домов. За гробом идут родные и близкие погибшего. Некоторые из них падают по пути — кого-то убили следом идущие, пробирающиеся к вершинам воровской власти, кто-то сам оступился при дележе наследства. Сразу следом несут гробы попроще — в них тела милиционеров, расположенные по степени близости к погибшим авторитетам. В некоторых случаях неподготовленный наблюдатель не отличит одних от других. После печальным, но торжественным маршем, как на параде, идёт конвейер мёртвых молодых — большинство из них замучено наркотиками, остальные добиты алкоголем и рэкетом. Вон знакомое лицо — друг нашей семьи, молодой бизнесмен — его запытали в плену бандиты, а случайно убили милиционеры, когда из того плена освобождали. Там же отдельная процессия с цинковыми гробами — в них пацаны, не вернувшиеся из Чечни. А дальше нескончаемая вереница мёртвых старых. В ней — наша соседка, добрая, но одинокая старушка, пропавшая на неделю без вести и найденная в реке изуродованной. Там же бабушка из соседнего дома, выбросившаяся из окна, отчаявшись дождаться пенсии. Да много так знакомых, как будто все мы оказались на войне…
…В 10–12 лет мы вышли во двор, где каждый день кого-то убивали или хоронили. Где за простой взгляд могли поломать ноги, а за брошенное «козёл!» не тому, кому следует, запросто убивали на месте розочкой от бутылки или заточенной отвёрткой. Не нас, пузатую мелочь, конечно, но тех, кто был ненамного нас старше. Мы видели, что для защиты от бандитов нужно обращаться не к милиции, а к другим бандитам. И мы, естественно, копировали взрослое поведение, перенося его в свои детские, а позже подростковые отношения. У нас была своя иерархия, свои банды, свои сходки, стрелки и разборки, часто весьма кровавые. Мы учились жить так, чтобы однажды и нам заказали дорогой гроб из ценных пород дерева. И мы не понимали, для чего вообще нужно государство, кроме как не для того, чтобы его обманывать. Обманывать государство, чтобы зарабатывать, чтобы не платить, чтобы не отправиться в Чечню, чтобы подлечиться, устроиться, порешать и т.д. Это была наша среда взросления, и мы не ведали, что может быть по-другому. Точнее, позже, когда стали читать и интересоваться, мы открыли, что по-другому, быть может, и было, и мы даже жили немного в другой стране, но по малолетству почти ничего не помним. С каким упоением я тогда читал «Аквариум» Резуна-Суворова, но он производил на меня прямо противоположное впечатление тому, что задумывал автор, — у меня дух захватывало от раскрывающейся на страницах мощи советского государства. И я думал, какой же болван этот автор, что бежал от него, вместо того, чтобы служить верой и правдой. Такому государству, думалось тогда, послужил бы и я, да я бы и жизнь за него отдал, если бы потребовалось! И так мы постепенно очаровывались потерянной страной, наделяя её вымышленными достоинствами и не обращая внимания на недостатки. Секрет идеализации молодёжью «тоталитарного» прошлого в беспробудной мрачности её «свободного» настоящего.
…Теперь мы повзрослели и в основном состоялись. У нас есть свои дети, которые лет через пять выйдут в свой двор. Есть немало людей, сил и даже некоторые государства, которые хотят окунуть их в тот же самый двор, где росли и мы.
Но я не хочу. Уверен, уважаемые ровесники, и вы тоже не хотите. Я никому не хочу того взросления, что было у нас.
Наша миссия, наша «особость» в том, чтобы не допустить возврата в прошлое — это задача минимум. А задача максимум — сконструировать то государство, которое мы нарисовали себе в своём воображении. Такое, которому захочется служить всем сердцем. Такое, за которое не страшно будет умереть. И чтобы молодые в нём жили и работали, старики отдыхали, а милиционеры ловили бандитов. Если вы думаете, что это не наше с вами дело, то ошибаетесь.
Это тот самый случай, когда «кто, если не мы».
Евгений Супер
Источник: odnako.org
